|
anlazz.livejournal.com 30.07.2016 10:09
Недавно Яна Завацкая – Синяя Ворона – опубликовала интересный текст "Поздний СССР. Культ образования", касающийся вопроса о высшем образовании. Точнее, об отношении к нему в поздне-советское/постсоветское время. А отношение это, как известно, весьма специфическое – а именно, несмотря на то, что данное образование почти не дает никаких жизненных преимуществ, оно рассматривается, как почти обязательная цель в жизни. Причем, как упоминает сама Яна, пошло это именно из поздне-советских времен – современный «культ образования» довольно вторичен. И, в принципе, достаточно рационален – большинство современных вакансий имеют требование в виде наличия «в/о», даже если речь идет о низко квалифицированной работе.
Однако сами эти требования проистекают именно из поздне-советских представлений о месте высшего образования в жизни, в рамках которых человек, не получивший его, является … э-э-э, лицом с не слишком высокими умственными способностями. Ну, или лицом с определенными вредными привычками, помешавшими ему это сделать. Ну, в общем, человеком, не способным на некий минимум усилий ради соответствия общепринятым нормам – т.е., однозначно, не лучшим кандидатом на любую работу. Однако в поздне-советское время ситуация была иной. Во-первых, никаких проблем устроиться на работу без высшего образования не было. Скорее наоборот – рабочие разных специальностей требовались всегда и везде. Причем, на вполне приличную зарплату, часто превосходящую зарплату людей с высшим образованием. А вот последним порой приходилось не просто устраиваться туда, где есть свободные места – но еще и отрабатывать там, куда получил «распределение».
Впрочем, если получившие «вышку» все-таки ухитрялись тем или иным образом избежать отправки туда, куда Макар телят не гонял, и устроится на работу в крупном городе, то, скажем, получить жилье им было крайне тяжело. Намного тяжелее, нежели «работягам» – ведь последних, как известно, был дефицит, и каждый завод или фабрика старался переманить их чем-то помимо стандартной «тарифной сетки». В итоге рабочие массовых профессий переселялись в новые дому где-то через год-два после начала работы (тесть у меня, скажем, получил квартиру через полгода после того, как устроился на завод), а «специалисты», если в них не было серьезного дефицита (а именно подобная ситуация была в крупных городах, в которых обычно и находились вузы) ждали гораздо дольше. Хуже всего было в случае научных работников, решивших связать жизнь со столицами – тут даже комната в коммуналке рассматривалась, как подарок судьбы.
Однако при всем этом, как уже не раз говорилось, с рабочими специальностями был дефицит (в 1980 годы на заводы завозили даже вьетнамских рабочих!), а в вузы всегда существовал ощутимый конкурс. Впрочем, у Яны в посте прекрасно об этом сказано, и я не буду особо повторяться. Вопрос состоит в том, что же обеспечивало данный феномен. Собственно, сама Завацкая считает, что его основание лежит в некоем культе образования, возникшем среди низших слоев населения еще до Революции, и основанном на связке: «образованный человек – барин». Причем, основной «зоной распространения» этого культа являлось сельское население, для которого получение высшего образования рассматривалось, как возможность избежать тяжелого и грязного крестьянского труда.
* * *
Подобное объяснение выглядит достаточно разумным. Однако есть тут небольшая тонкость, которая все меняет. А именно – для жителей села подобным переходом от тяжелого крестьянского труда, к труду более «чистому» и легкому был переезд в город вообще. Собственно, большая часть вчерашних крестьян пополняла число как раз городских пролетариев: что поделаешь, уровень образования в селе был объективно не слишком высоким. Это, конечно, не запрещало отдельным представителям данного социального слоя поступать в ведущие вузы, включая МГУ, однако на уровне статистической выборки большая часть их шла именно в ПТУ и техникумы. А высшее образование было, все-таки, уделом горожан. Причем, разумеется, наиболее «образованные» слои тут имели явные преимущества. Это – тоже неизбежность: усилий государства было недостаточно, чтобы свести к нулю значение «семейного» образования. А оно в колхозной, рабочей или, скажем, профессорской семье было различным. К сожалению, это так – поэтому, несмотря на все попытки установить «позитивную дискриминацию» в пользу менее образованных слоев, «интеллигентские детки» все равно прорывались наверх.
Впрочем, даже для тех людей, которые происходили из рабочей среды, вряд ли стоит считать особо значимой концепцию «образованный – барин». На самом деле, конечно, были и те, кто шел в вуз ради «теплого местечка», однако средний советский инженер, врач или учитель, как уже сказано выше, не слишком отличался по уровню жизни от среднего слесаря или водителя. А уж о каком-нибудь геологе – профессии в те же 1960 годы крайне популярной – можно говорить и обратное (хотя и врача элементарно могли «послать» в ту же Сибирь). Поэтому думать о том, что в вуз шли «барствовать» было бы странным.
Другое дело, что сама «интеллигентская жизнь» действительно несла в себе некоторые признаки аристократизма. Но этот «аристократизм» был полной противоположностью уже упомянутому «барству». Зато очень близок к тому поведению многих представителей русского «образованного сословия», которые в свое время бросали сытую и спокойную «обывательскую» жизнь, и целиком отдавались борьбе. Борьбе за «народное счастье» – если речь шла о революционерах. Борьбе за знания – если речь шла об ученых. Борьбой за образование – если речь шла об учителях.
Собственно, это сходство действительно было, и совершенно неудивительно, что оно реально привлекало молодых людей. Потому, что это – свобода. Не мифическая свобода буржуазно-демократического общества, с его политической борьбой, выборами и «правами меньшинств». А настоящая свобода разумного существа – возможность делать то, что считаешь нужным. Не то, что захочешь – желания есть вещь туманная и непрерывно меняющаяся, а что выступает нужным с т.з. существующей в голове картины мира. То есть та самая свобода, которая, по Марксу, есть осознанная необходимость. Та, которая сменяет вынужденную необходимость отчужденного общества. Разумеется, понятно, что для дореволюционной интеллигенции эта самая возможность страшнейшей эксплуатацией низших слоев населения – даже если ее представители сами и отказывались это делать. (Однако низкой ценой труда или, скажем, продовольствия, они пользовались.) Но для интеллигенции советской основанием для подобной возможности (да, только возможности, а не гарантированного получения) – освобождения от господства вынужденной необходимости – было само устройство общества.
Однако поскольку речь идет о состоянии, являющемся оптимальным для любого разумного существа, то тут даже тень возможности оказывалась сильнейшим фактором привлекательности. Да, в реальности большая часть интеллигентов так и оставалась под спудом чудовищного давления отчуждения – но потенциально оно было меньше, нежели для, например, конвейерных рабочих (да и вообще, для большинства рабочих). Потому, что над любым рабочим в индустриальной экономике всегда стоит мастер, начальник участка и т.д. – который, собственно, и говорить им, что нужно делать. А так же – что не нужно делать, и что будет, если сделаешь не то, что нужно. Над инженеров, врачом или даже учителем (в советское время), разумеется, так же есть такой «человек», однако его вмешательство является (что важно) экстраординарным явлением. Для рабочего же, как для человека, работающего изначально «по чужому проекту», точнее, по чужим технологическим картам (эта такая бумага, где расписано, какую операцию и когда надо делать), наличие «активного надсмотрщика» является неизбежным. Правда, подобная ситуация характерна не для всех рабочих – но об этом будет сказано ниже.
* * *
Пока же можно отметить только, что данное условие действительно было исключительно «статистическим». В реальности же, как и пишет Яна, все зависело от конкретного места работы. Однако общественное сознание оперирует именно «статистическими» характеристиками, оно ухитряется не замечать исключений, даже довольно значимых. Более того, порой оно захватывает даже не реальное положение вещей, а ситуацию «в динамике»: общество воспринимает, как норму, не текущее положение, а то, что «должно быть». Так было, например, в 1920 годы, когда реально выгодным была работа во всевозможных «артелях», а для большинства граждан (причем, включая наиболее молодых и активных) желательной становилась работа на заводах. В итоге практически вся новая рабочая сила шла на пополнение создаваемой промышленности. (Порой эта страсть к прогрессу принимала еще более «сильную» форму – можно привести пример той же ГИРД, которая вначале существовала вообще «на общественных началах». И это при том, что, скажем, «паяя примусы», можно было зарабатывать много больше.)
Именно поэтому массовая «пролетаризация» населения, в смысле, переток его в область промышленного производства, в то время практически не требовала усилий. Это может показаться странным в свете указанной модели: ведь формально, уровень отчуждения труда в промышленности в данное время был выше, нежели в том же сельском хозяйстве. Однако в реальности работа в промышленности давала большую свободу – хотя бы потому, что гарантировала непременный результат разумной деятельности. Иначе говоря, рабочий, прикладывая усилия согласно своему пониманию технологических процессов, обязательно получал результат этого. Ключевые слова тут «понимание» и «результат» – рабочий в большинстве случаев оказывался не пассивным исполнителей воли мастера, инженера и т.д., а «соучастником» его в производственном процесса. Самым ярким примером подобной деятельности служит «стахановское движение». Сам Стаханов, по сути, проявил себя в роли не столько рабочего, сколько технолога – полностью изменив технологию добычи угля. До него один человек рубил уголь и крепил шахту – после рубить и крепить стали отдельные рабочие, в итоге производительность выросла в разы.
Подобная чисто инженерная деятельность «изнутри техпроцесса» оказалась крайне эффективной – поскольку для управленческого персонала многие нюансы являются просто неизвестными. (К примеру, применение разделения труда в шахтах тормозилось тем, что трудно было определить, сколько надо человек на ту или иную работу. В случае Стаханова же шахтеры сами, на конкретном участке, устанавливали данное соотношение.) Правда, в данном случае был довольно интересный нюанс, который впоследствии стал роковым для «стахановцев» (в широком смысле слова). А именно – все вышесказанное прекрасно работало для достаточного простого производства, в котором было возможно понимание техпроцесса его отдельными участниками. При усложнении данного процесса подобная ситуация, к сожалению, пропадала. Это добычу угля можно усовершенствовать «глядя из шахты», а вот для той же химической промышленности подобная «самодеятельность», увы, чревата. Именно поэтому, дав колоссальный рывок на начальном этапе индустриализации, «стахановское движение» впоследствии выродилось в довольно унылое и формальное «социалистическое соревнование.
Именно поэтому по мере развития производства уровень знаний становился все более критическим. А главное, чем дальше, тем меньше становилось возможности для рабочего проявить свою инициативу и получить от нее результат. Введение же конвейерного производства, оптимального с т.з. «формальной» производительности труда, гарантированно убивало всякую инициативу на корню. (Именно поэтому переход к данной форме производства, ИМХО, явилось одной из причин начала деградации советского общества. Но это, понятное дело, иная тема.) Разумеется, в стране оставалось еще множество производств, где уровень свободы рабочего был выше, нежели на конвейере, однако и тут требование к достаточно высокому уровню квалификации оставалось в силе. Впрочем, оно, хотя бы, было реализуемым – как раз на подобных мелко – и среднесерийных производствах (в основном, оборонных, но не только) рабочие чувствовали себя намного «свободнее», нежели на конвейере, выступая реальными «гегемонами», могущими, к примеру, оспорить то или иное инженерное решение. Пожалуй, именно тут можно было наблюдать процесс «поднятия» рабочих специальностей к специальностям «инженерным», когда разница между «пролетариями» и ИТР стиралась до минимума. (И не только за счет «инженеризации» рабочих – но и за счет «физического» вклада инженерного персонала: как говориться, инженер-электронщик, не умеющий паять, не инженер.)
* * *
Именно поэтому начался «поворот» общественного сознания в сторону высшего образования. Опять-таки, следует сказать, что речь шла не столько о реальном положении вещей, сколько об отображении его в информационном пространстве общества, со всеми его особенностями и недостатками. К примеру, как уже сказано выше, «нормальным» состоянием промышленности воспринималось именно указанное конвейерное производство – несмотря на существование огромного числа мелко – и среднесерийных предприятий. Более того, «нормальным» рассматривалась именно работа на производстве – та же сфера обслуживания, по сути, оказывалась «за зоной внимания». Иначе говоря, мало кто из молодых людей, выбирающих работу, ориентировался именно на нее – даже в конце 1980 годов, когда работа в данной области оказывалась намного выгоднее, нежели труд на заводе. Завод, КБ, научный институт, больница, школа, стройка, транспорт – вот эти области до самых 1990 годов были «на свету», все остальное же – в глубокой «тени» восприятия советского человека. Так что мысли Яны, что хороший автослесарь или художник-оформитель мог жить лучше, или, по крайней мере, свободнее, нежели инженер или ученый, не имеют смысле – поскольку они, по сути, даже «не отображались» в существующем культурном поле, в отличие от тех же слесарей, токарей или, даже, водителей автобусов. А выбирать «не существующую» профессию мало кто способен…
В общем, можно сказать, что приоритет высшего образования объясняется именно особенностями развития советского общества, причем, в основном позитивными. Но не всегда – как та же ориентация на «жестко структурированное», «конвейерное» производство, по сути, лишающее СССР одного из главных своих преимуществ – возможности разумного участия работников в производстве (каковым являлось то же «стахановское движение»), вместо «тупого» следования инструкциям. Однако разбирать ошибки подобного рода надо отдельно. То же самое стоит сказать и о реально серьезной, точнее, серьезнейшей проблеме, которую испытывал поздний СССР – о ситуации со сферой услуг. О ней так же говорить особо – что и будет сделано в следующей части – однако тут стоит заметить, что основа этой самой «мегапроблемы» лежала не в чем ином, а как раз в тех особенностях советского общества, которые позволили СССР совершить послевоенный рывок и стать сверхдержавой.
Т.е., основанием кризиса в деле обслуживания населения выступала, по сути, победа на уровне международного противостояния, взрывная модернизация общества и развитие самых современных отраслей промышленности. Это позволяет по иному взглянуть на нее, тем более, что реально указанный кризис является еще более серьезным, и «сфера услуг» выступает всего лишь индикатором глубинных процессов развития общества. Но обо все этом будет сказано потом…
|
